мне, ни миссис Джонсон, уверяю вас. Многие дамы плохо переносят подобные вещи, хотя, поверьте, встречаются и другие: в отличие от большинства мужчин, они и глазом не моргнут, когда судья прикрывает парик черной шапочкой[36]. Да я только что видел таких – ни один мускул не дрогнул, пока судья Корбет держал речь!

– Но как же Диксон? Он не должен умереть, мистер Джонсон.

– Ну, возможно, что и не умрет, – сказал мистер Джонсон так, словно хотел успокоить ребенка. – Судья Корбет упомянул о помиловании. Хотя присяжные не просили его проявить милосердие: видите ли, ваш Диксон так неправильно вел себя, а улики против него были столь неопровержимы при полном, так сказать, бессилии защиты… Потому что он не предоставил нам никаких сведений, на которых можно было бы построить его защиту! Тем не менее судья, по-моему, дал ему надежду; правда, другим так не показалось.

– Говорю вам, мистер Джонсон, он не должен умереть и не умрет!

Мистер Джонсон шумно выдохнул, а потом, бросив на нее острый взгляд профессионального дознавателя, неожиданно спросил:

– Вы располагаете дополнительным свидетельством?

– Не важно, – ответила Элеонора. – Простите меня… Скажите только одно: от кого теперь зависит его жизнь и смерть?

– Это прерогатива министра внутренних дел – сэра Филипа Хоумса. Но вас не допустят к нему. Прошение об отсрочке или пересмотре может подать только судья, который председательствовал на процессе, – судья Корбет.

– Судья Корбет?

– Да. И, повторю, он был настроен проявить милосердие. Я почувствовал это в его речи. С ним вам и надо говорить. Как я понимаю, вы не хотите раскрыть мне свои карты? Я мог бы набросать вам в помощь план беседы – что и как нужно сказать.

– Нет. Об этом я буду говорить только с арбитром – и больше ни с кем. Боюсь, мой ответ покажется вам слишком резким… Простите меня! Если бы вы знали все, вы простили бы меня, я уверена.

– Довольно извинений, голубушка. Будем считать, что у вас есть важное свидетельство, которое могло повлиять на исход дела, если бы его представили суду. Коли советчики вам не нужны, не теряйте времени и поезжайте к судье, с ним и объясняйтесь. Без сомнения, он сопоставит ваши слова с показаниями в ходе процесса на предмет противоречий. Вы должны понимать, что от вас потребуют доказательств – судья Корбет обязан проверить ваше заявление.

– Судья! Как странно представлять его в этой роли, – сказала Элеонора, словно позабыв о своем собеседнике.

– Да, пожалуй, для судьи он молод. Должно быть, вы с ним знакомы? Помнится, он бывал в Хэмли в качестве ученика мистера Несса.

– Знакомы, но сейчас не время вспоминать былое. Скажите, когда я могу увидеться с Диксоном? Я уже ходила в замок, но тамошнее начальство говорит, что для свидания нужен ордер шерифа.

– Верно. Я просил миссис Джонсон предупредить вас об этом еще вчера. У меня ужинал старина Ормерод, судебный секретарь, и я замолвил ему словечко за вас. Он обещал с утра выхлопотать ордер у сэра Генри Купера и к десяти доставить сюда. Однако миссис Джонсон заждалась нас с завтраком, пока мы тут беседуем. Прошу в столовую!

Элеоноре было мучительно тяжело исполнять обязанности благодарной гостьи и проявлять интерес к рассказам хозяев о местной жизни. Но она понимала, что в беседе с мистером Джонсоном позволила себе резкость и надо постараться загладить свою вину. Поэтому она терпеливо входила во все подробности реставрации хеллингфордской церкви и трудности поиска достойного учителя музыки для трех маленьких мисс Джонсон, и столь присущие ее натуре деликатность, выдержка и благовоспитанность ни разу не изменили ей, хотя одному богу известно, чего ей это стоило, когда всей своей душой, всеми мыслями она устремлялась только к часу свидания с Диксоном.

Наконец мистера Джонсона вызвали из-за стола по просьбе мистера Ормерода, который вручил ему ордер на свидание с заключенным. Тем временем Элеонора, сцепив пальцы, чтобы сохранять видимость вежливого внимания, вполуха слушала, как говорливая миссис Джонсон расточает похвалы модной системе обучения юных хористов. Но едва мистер Джонсон вернулся к ним, ее терпению пришел конец и, прервав хозяйку на полуслове, она спросила:

– Так я могу идти?

Да, ордер получен, можно идти, и он, мистер Джонсон, проводит ее, во избежание каких-либо препятствий или затруднений.

По дороге мистер Джонсон предупредил ее, что свидание будет проходить в присутствии надзирателя или другого тюремного работника, что таков порядок в случае осужденных на смерть, но если этот третий «проявит понимание», то позволит им поговорить без свидетелей. Опытный мистер Джонсон сам незаметно принял меры к тому, чтобы сопровождавший Элеонору надзиратель захотел «проявить понимание».

Тюремщик провел ее через обнесенные высокими стенами внутренние дворы, каменные коридоры и множество запертых на засовы дверей, прежде чем они попали в отделение для осужденных на казнь.

– Раньше у меня тут гостило по три постояльца за раз, – сказал он, отпирая последнюю дверь, – после каждого визита в наш город судьи Мортона. У нас его так и прозвали – «судья-вешальщик». Но он пять лет как умер, и теперь здесь больше одного бедолаги не бывает. Однажды, правда, прислали женщину, Мэри Джонс ее звали, – отравила своего муженька.

Коридор с дверями в камеры смертников был светлый, голый и безупречно чистый. Над каждой дверью имелось маленькое зарешеченное окошко, и точно такое же окошко, высоко-высоко в стене, было внутри камеры, в которую завел ее надзиратель.

Несчастный старый Эйбрахам Диксон, понурив голову и безвольно опустив плечи, сидел на краю койки и даже не сделал попытки посмотреть, кто к нему вошел.

Элеонора чуть не разрыдалась. Тюремщик приблизился к старику и слегка потряс его за плечо:

– К тебе посетитель, Диксон. – Повернувшись к Элеоноре, он объяснил: – После приговора на некоторых словно столбняк находит, вот как на этого, а другие мечутся, будто звери в клетке.

Он вышел из камеры, оставив дверь открытой, чтобы при желании можно было наблюдать за происходящим, потом демонстративно отвел глаза в сторону и начал насвистывать – дескать, он ничего не видит и не слышит.

Диксон взглянул на Элеонору и снова уткнул глаза в пол; и только дрожь, сотрясавшая его изможденное тело, говорила о том, что он узнал ее.

Она села рядом и взяла в свои руки его большую узловатую кисть. Пытаясь совладать с рвавшимися изнутри истерическими рыданиями, которые помешали бы ей говорить, она ласково погладила исхудавшие костлявые пальцы, уже мокрые от ее слез.

– Не надо, – глухо произнес он наконец, – не надо растравлять, барышня, лучше оставьте все как есть.

– Нет, Диксон, не